Мы смотрим на собственную биографию как бы со стороны и нередко обнаруживаем, что эти далёкие события уже едва ли имеют какое-то отношение к нам теперешним, после чего с трепетом понимаем, что это же вскоре случится с нашей сегодняшней жизнью. Отдельные периоды жизни порой столь сильно отличаются друг от друга, так невероятно контрастны, что невольно задаёшься вопросом, произошло ли это с одним человеком. Сколь многим приходилось с неверием вспоминать «свои собственные» поступки в прошлом, которые затем кажутся немыслимыми, кардинально менять убеждения, привычки, образ жизни, интересы. Взглянув на положение вещей с этого ракурса, мы начинаем видеть себя не единой личностью, а длинной чередой растворяющихся за горизонтом людей, последовательностью смертей без некрологов. Время так растягивает полотно всякой жизни, что в нём будто образуются разрывы и микротравмы, делящие её на несчётное множество непохожих друг на друга отрезков.
Именно это наблюдение ставит нас лицом к лицу с феноменом смерти и позволяет увидеть парадоксальный факт, что сама жизнь, будучи непрерывным изменением, есть и непрерывное умирание. Смерть есть не то, что ждёт нас в будущем, она есть само время во плоти – то, что происходит с нами в данную секунду и происходило уже столько раз (впрочем, с нами ли, вопрос открытый). Если Хайдеггер говорил о человеческом бытии-к-смерти, я скорее склонен видеть в человеке бытие-в-смерти, ибо жизнь, смерть, время и становление едины и неразрывны. Чувства и мысли, взгляды и привязанности, впечатления, целые биографические эпохи и наши былые личности уносятся куда-то под мерное биение часов – от них остаётся лишь искажённая сознанием дымка воспоминаний да истёртые фотокарточки; всё в этом мире ложится под непрерывно работающий мясницкий нож. Смерть в её обыденном понимании, как событие, есть лишь финал этой долгой череде убийственных метаморфоз, преемственность между которыми зыбка и неоднозначна.
Одним из хороших средств соприкоснуться с собственным трупом является встреча с бывшим товарищем или возлюбленной после долгих лет забвения. С пораженным недоумением мы тогда ясно замечаем, что ни мы, ни они уже совсем не таковы как раньше; что, расставшись единожды, мы навсегда потеряли их и самих себя прежних, а делимые воспоминания предстают чем-то нереальным, далёким, фата-морганой.
Можно и даже нужно видеть в этой непрерывной смертельной трансформации и положительную сторону: время, уносящее от нас благое, той же властной рукой забирает с собой и всё дурное, одно было бы невозможно без другого. Далее, бытие-в-смерти даёт нам прожить не одну жизнь, а множество, увидеть мир разными глазами и ракурсами, примерить на себя новые роли. И всё-таки, и всё-таки постоянная смена ландшафтов, видимая с несущегося вперёд поезда, не может не оставлять ран, не может не подтачивать нас с годами, так как человеку свойственно привязываться, так как он жаждет этого.
То, что на смену былому придёт новое, утешает нас порой не более, чем как если бы после смерти друга нам сказали: «Чего печалиться, у тебя ещё будет полно друзей, даже лучше покойного». Такая реплика, сколь бы по-холодному разумна они ни была, звучит бесчувственно, возмутительно – однако, если подумать, такое же возмущение мы должны испытать, когда нас призывают отпустить прошлое, суля будущее, пусть даже лучшее. Действительно, на смену каждой закрытой двери открывается новая и они будут распахиваться вновь и вновь, пока свет в коридоре не потухнет окончательно. И всё же эти бесцеремонные хлопки, постоянно раздающиеся перед самым нашим носом, оставляют после себя скверное послевкусие и нередко склоняют увидеть любую жизнь как череду невосполнимых утрат, даже если уносится в прошлое нечто дурное, ведь по самой своей природе всякая утрата, тем более утрата непрерывная и неизбежная, исполнена трагизма.
Время и смерть необоримы, и всё что мы можем, смело встретив взглядом их сущность, сделать верные выводы. Много уроков способны они преподать, но здесь я предлагаю взять только два – один, следуя по стопам Ницше, другой, продумывая мысль Хайдеггера, каковой выбор не удивителен, учитывая сколько времени я провёл с этими господами.
1. Ницше: примат полезного над приятным
Чем больше я предаюсь ретроспекции, тем отчётливее замечаю подтверждения того, что ранее представлялось скорее отвлеченным нравоучением. Те удовольствия жизни, которые были лишь приятны и лишены продуктивного содержания, безвозвратно растаяли, оставив после себя лишь мысленные миражи. Став пыльными карточками в архиве воспоминаний, они как будто и не существовали вовсе, как съеденный год назад обед. Напротив, те радости, которые оказывались одновременно и полезны, до сих пор в той или иной мере пребывают со мной в своих результатах, в том, как они изменили меня, более того, они своими результатами продолжают радовать до сих пор. В своих черновиках (лето 1878 г.) Ницше с недосягаемым для меня лаконизмом резюмирует это в следующей записи, некогда хорошо и надолго запомнившейся мне:
«Полезное стоит выше приятного, так как оно косвенным образом достигает приятного, причём на длительное время, а не на мгновение, или же стремится создать базис для приятного, например, здоровье».
Поскольку продуктивные радости ощутимо присутствуют в настоящем, можно сказать, что они в некоторым смысле сопротивляются силе времени и представляют собой сквозную ниточку преемственности, на которую нанизаны наши множественные личности, вереницей уходящие вглубь минувших лет. Если немного перефразировать Эпикура, удовольствия бывают приятные и полезные, приятные и бесполезные, приятные и вредные. Не стоит впадать в максимализм и думать, что следует стремиться к исключению последних двух видов. Для них всех, несомненно, есть время и место в нашей жизни. Искусство состоит в отыскании должной меры, гармоничного баланса между ними, и приоритет, несомненно, должен быть отдан первому типу, так как лишь они обладают долгосрочным накопительным эффектом, так как лишь они могут смягчить описанное выше ощущение постоянной утраты, являющееся судьбой пребывающего во времени человека.
2. Хайдеггер: смерть как путь к подлинности
В «Бытии и времени» Хайдеггер называет осуществление бытия-к-смерти, её продумывание и размыкание, путём к аутентичности существования. Причина кроется в том, что смерть как финал, в её втором значении, есть самая своя, наиболее уникальная из всех возможность человеческого бытия, в которой нас никто не может подменить. Смерть может случиться только с нами, феноменологически, чужая смерть – это вторичное, производное явление. Наша смерть – это уникальное, неизбежное и наиболее интимное событие, которое никто с нами не разделит, в котором никто нам не поможет, потому опыт бытия-к-смерти отделяет нас от других людей и обособляет среди вещей сущего мира. Постижение смерти ставит перед вопросом, кто есть мы именно как мы сами, оно позволяет ощутить, пережить нашу одинокую отдельность, уникальность, её продумывание способно впервые открыть наше аутентичное «Я», не вытекающее из других и не способное в них укрыться от своей свободы. Обнажая нашу независимую самость, она способна утвердить нас как свободных, аутентичных «индивидов», чьё существование, чьё местоположение во времени и пространстве неповторимо и, следовательно, также самостоятельна и неповторима должна быть наша духовная, мировоззренческая позиция.
Опыт смерти вырывает «Я» из стихии «Они», из того, что Хайдеггер именует das Man, из безличности толпы. Бытие к смерти означает, таким образом, заботу о человеческой свободе и подлинности, которая берет начало в осознании своей уникальности, неповторимости, отъединённости, переходя затем к новой, но уже подлинной и независимой включённости в бытие. Осуществлять бытие-к-смерти – это не позволять себе и окружающим раствориться в других, в das Man, помогать себе и им найти и познать своё «Я» именно как своё; открыть свои подлинные интересы и желания, сформировать свои взгляды, не руководствуясь слепо традицией, идеологией, общественным мнением, жить своей жизнью, так же, как и умереть своей смертью.
Комментарии